I.
Итак, профессор-профессионал Ермолович предлагает благодарному читателю (то есть людям разряда Леоноры Черняховской, Александра Коптева и завкафедрой С. А. Бурляй) «все шедевры». Кажется, профессор-профессионал всерьёз полагает, что у представляемого им английского автора больше нет шедевров! Как бы то ни было, но у данного автора и таких вот «шедевров» тоже нет, -- по-английски этот автор писал гораздо лучше, чем это удаётся Ермоловичу по-русски. А потому «все шедевры» -- это «шедевры» именно Ермоловича. В таком качестве о них и говорить бы не стоило, если бы сам Ермолович не имел нахальства честить своих предшественников по созданию Русского Кэрролла. Честил он их в предыдущих книгах, не отказывается от своих слов и в этой. «Среди известных мне переводов его (Кэрролла. – А. М.) книг нет ни одного, выполненного специалистом-переводчиком. Есть переводы писателей, редактора газеты, литературоведа, компаративиста-этимолога, гебраиста, архитектора, инженера-электротехника, математика, экономиста…» -- плачется Ермолович. Профессор забыл, однако, что Кэрролл сам был математиком. И уж конечно, Кэрролл был писателем, а кем же ещё! Кстати, о математике. «Доктор филологических наук», профессор Ермолович осмеливается утверждать в самом начале своей книги, на с. 12 Предисловия, что будто бы «нового слова в науке <математике> Доджсон, по общему мнению, не сказал». Мы, однако же, будем тут спорить. А теорема, получившая впоследствии название теоремы Кронекера – Капелли? А сжатие определителей? Сказал Доджсон новое слово! Просто «общее мнение» о вкладе Доджсона в математику нашему «доктору филологических наук» не известно, а известно ему мнение личное – мнение другого презренного гуманитария, академика Демуровой, высказанное ею ещё в первом издании Академической «Алисы» в семидесятые годы прошлого века. Впрочем, перевод сказок об Алисе из демуровского Академического издания также не устраивает Ермоловича, -- Демурова, видите ли, не «специалист-переводчик», а всего лишь «литературовед». Так Ермолович неоднократно высказывался о Демуровой. Ну, тем большее у нас моральное право вдарить по Ермоловичу вновь.

Нельзя, правда, не отметить одного отрадного обстоятельства, которое демонстрирует нам данная, четвёртая книга новейшего кэрролловеда. Ермолович способен работать над собой, т. е. над своими текстами, -- улучшать их, а также уточнять реальный комментарий. Что касается улучшения собственных переводов, то уже Предисловие радует читателей одним примером. Во второй своей книге, переводе «Алисы в Стране чудес» Ермолович приписывает Кэрроллу вот какую галиматью:

Что нажил – всё готов отдать,
Итоги жизни тленья
За то, чтоб вновь ребёнком стать,
За ясный летний день я.

В своей последней книге это четверостишие заменено, в Предисловии же, вот таким:

Живёшь – гниёшь. Готов отдать
Всей этой жизни накопленья
За то, чтоб вновь ребёнком стать,
За детства светлый летний день я.

Читатель может видеть, что текст получился осмысленнее, а мы добавим, что он также лучше соответствует смыслу оригинала, хотя профессор не смог уложить этот смысл в соответствующий размер. Что же касается уточнения суждений из реального комментария, то нам отрадно то, что Ермолович больше не утверждает со ссылкой на Мартина Гарднера, будто и Кэрролл, и Алиса Лидделл наврали нам относительно «золотого полдня», в который родилась знаменитая сказка, -- ведь Мартин Гарднер твердит нам: был проливной дождь.

И всё-таки доктор филологических наук, только что пенявший литературоведам и инженерам-электромеханикам, зачем они взялись за переводческую деятельность, сам не может удержаться в рамках «родной» науки: своими стихиями он спешит объявить также биологию, математическую логику и ядерную физику. Насчёт биологии взгляды профессора нам уже известны: кошки, видите ли, ловят одних только мышек, а мушек они никогда не ловят! Математической логике профессор усваивает тезис о том, что у имени может быть и своё имя; это действительно так, но при чём тут математическая логика? Добавим тут, что далее у Ермоловича следует рассуждение, которое в своём комментированном переводе «Зазеркалья» -- на с. 305 книги 2017 года -- Ермолович (со слов Мартина Гарднера, но не упоминая его) приписывает профессору Роджеру Холмсу; а на с. 280 книги «Все шедевры» профессор Ермолович уже не упоминает не только Мартина Гарднера, но даже профессора Холмса, а попросту крадёт это его рассуждение («На мой взгляд…» и проч.).

Но его экскурс в физику ядра и элементарных частиц – это сказка почище приключений Алисы За Зеркалом. Этот образчик профессорского профессионализма мы видим на с. 271: «На субатомном уровне, как доказала современная физика, зеркальным отражением любой элементарной частицы является её античастица, т. е. частица с той же массой, но с противоположным электрическим зарядом. Вещество, состоящее из таких частиц, называется антивеществом. Сосуществовать с антивеществом вещество не может: при столкновении они должны аннигилировать (взаимно уничтожить) друг друга».

Здесь всё ложь – КАЖДОЕ СЛОВО (за исключением, разве что, замечания «сосуществовать с антивещество вещество не может»). Ну где это видано, чтобы зеркальное отражение оказалось с обратным знаком! Отражение в зеркале меняет правое на левое, но плюс на минус оно не меняет. Зеркальным отражением частицы будет ЗЕРКАЛЬНАЯ ЧАСТИЦА, но никак не античастица. Это что касается физики; обратим же внимание и на язык профессорского высказывания. «Аннигилировать друг друга»! Наш «учёный-лингвист» не знает, что если у слова «аннигилировать» есть подлежащее, то при этом глаголе не может быть дополнения: можно сказать «уничтожить друг друга», -- это и будет значить «аннигилировать», -- но нельзя сказать «аннигилировать друг друга». И это пишет человек, который только что запрещал математикам заниматься литературным творчеством. Математик или физик такой галиматьи никогда бы не написал.

II.
Итак, перед нами собственно профессорские «шедевры». Мы их уже знаем, -- кроме одного. Этот новый «шедевр» творчества «учёного-лингвиста» явлен нам лишь в этой его, последней книге. Это «подступ к переводу» (как выражалась по отношению к Ермоловичеву творчеству ещё Мария Фёдоровна Лорие) поэмы Льюиса Кэрролла «Фантасмагория». Присмотримся же к Ермоловичевой попытке.

Как всегда, профессора подводят рифмы. Если там, где не надо (в написанной белым стихом «Фотосъёмке Гайаваты») они у него вдруг выскакивают, то где надо, там Ермоловичу приходится довольствоваться форменным безобразием: подобно тому как шимпанзе неспособна издавать звуки ртом по собственной воле (они получаются у неё только спонтанно), так Ермолович не способен бывает по желанию породить толковую рифму. На первой же странице «Фантасмагории» (с. 188) мы встречаем такую строфу (а это вторая строфа текста поэмы!):

Вдруг что-то светлое в углу
Заметил я у шкапа –
Похоже было на метлу.
Подумал: кто-нибудь из слуг
Забыл её, растяпа!

(Где подлежащее у сказуемого «подумал»? Кто тут «подумал»?) Это только какому-нибудь «учёному-лингвисту» может показаться, будто «метлу – слуг» есть рифма; читателям так не покажется. И знаете, что ещё в этой строфе нехорошо? Ильф и Петров рассказали в предисловии к «Золотому телёнку», что когда они в ходе совместного творчества вдруг оба разражались одной и той же фразой, то сразу же с негодованием её отвергали: она с необходимостью оказывалась проходной. Нам тоже случалось переводить «Фантасмагорию», и у нас тоже возникало желание употребить рифму «в углу – метлу» в данной строфе. Но по размышлении к нам, разумеется, приходило понимание, что эта же самая рифма с неизбежностью придёт в голову ещё не одному «профессионалу», буде он возьмётся за перевод «Фантасмагории». И в конце концов данная строфа, ради удаления банальщины, была слегка нами переделана в отношении смысла:

Но там же странный был предмет,
В углу белел нечётко.
Я счёл: эге, от лишних бед
(Мол, убирали кабинет)
Отчёт наглядный – щётка.

Но иногда профессор вовсе не может понять смысла отдельной строфы или не может воспроизвести этот смысл в своём переводе. И тогда данная строфа теряет у профессора в весёлости, становится проходной. В той же Песне I, на следующей странице 189, мы читаем из объяснения фантома:

Мы отличаем каждый дом
От прочих по числу
Оседлых привидений в нём
(Жильцов в расчёт мы не берём
Как старый хлам в углу).

А ведь данная строфа должна выражать вот какой смысл:

У нас такой ранжир домов:
К приёму скольких пугал –
Ну, то есть духов – дом готов
(Сочтя на вес его жильцов
Плюс рухлядь их и уголь).

Здесь выражение «на вес» даже выделено автором курсивом. И получается весело, не для заполнения места написано.

Незнание элементарных норм построения русского литературного текста никак не удаётся скрыть профессору-профессионалу. Ещё две страницы, и мы видим ужасающее скопище деепричастий в пределах одной строфы:

Он всё белел, в итоге став
Дрожащим силуэтом,
Дымясь, искрясь, как тигле сплав,
И мне свой «Призрачный устав»
Цитируя при этом.

То же и через две строфы, где деепричастия уже идут вперемешку с глаголами в неопределённой форме:

Их надо мягко колыхать,
Помалу раздвигая,
И спящий голову поднять
И, отчего сквозняк, понять
Захочет, свет ругая.

Стих «И спящий голову поднять» тут вообще прелестен. Разве предшественники Ермоловича, столь им обруганные, так писали? Неужели он сам учит писать так своих студентов, и теперь на нас посыплются такие вот не виданные ранее опусы? Пусть уж лучше творят предшественники… Но почитаем ещё Ермоловича.

Но если жертва не одна,
Сидит в кругу друзей,
Задача более сложна,
И горстка нам теперь нужна
Огарков от свечей.

Слепи огарочки в комок…

Тут мы вновь наблюдаем бьющий в глаза младенческий приём: переход от «огарков» к «огарочкам» -- слову с большим количеством слогов ради заполнения размера.

«Да это ж, -- я его прервал, --
Понятно всем на свете!
Но среди тех, кто здесь бывал,
Почти что каждый забывал
О правильном совете!»

Иными словами, у Ермоловича получается, что Рассказчик уже сталкивался в собственном доме с подосланными к нему на постой духами, которые, к тому же, были и нелюбезны. А От такой подсказки поэма сразу же изрядно теряет в интересе: подумаешь, ещё одна встреча хозяина дома с призраком. А ведь на деле-то эта встреча – первая и абсолютно неожиданная! Оттого-то хозяин и сбит с толку, и заинтересован, он и расспрашивает духа и высказывает ему собственные пожелания. Строфа эта должна выглядеть так:

«Вот это дело, -- я сказал, --
Легко для разуменья.
И я бы, знаешь ли, желал,
Что некий дух не забывал
Подобные веленья».

Тут вновь автором выделены слова «некий дух», то есть вот этот вот, стоящий сейчас перед рассказчиком, фантом.

Есть, впрочем, у Ермоловича и великолепные строфы. Вот первая:

А он: «Летают короли,
Паря над бренной пылью.
Но нас, фантомов, у земли
Худые держут кошели –
На что мы купим крылья?»

Здорово получилось, ничего не скажешь. Ну, разве что, можно сделать замечание по поводу такого приёмчика: не ставить (не лезет в строфу!) к говорящему глагола «сказал» («А он: …» или «Фантом: …»). Так мы и сами писали в детстве, в далёком 1996 году, впервые «подступая» к переводу «Фантасмагории». Потом, конечно же, мы научились находить место для глагола «сказал». А так, в этой Ермоловичевой строфе каждая строка есть полноценный стих, не то что какой-нибудь обрубок наподобие «И спящий голову поднять».

И следующая за ней строфа великолепна:

На крыльях призраки снуют
(Туга у них сума –
Им эльфы крылья продают),
А нас они не узнают:
Совсем сошли с ума.

Разве что, опять же, «Совсем сошли с ума» -- Ермоловичева придумка, но получилось здорово! Вообще, должны мы сказать, почти вся с. 195 с Божьей помощью удалась переводчику. Но на следующей же странице чёрт отыгрывается на Ермоловиче. «Профессиональный переводчик» удивительный образом не замечает элементарной игры слов в оригинале: некий кобольд, -- привидение, прибывшее с Броккена, -- имеет кличку Кобальт («Его мы Кобальтом зовём; он – привиденье…» -- в нашем переводе). Нет, пишет «профессиональный переводчик»: «Его (привидение-инспектора Кобольда. – А. М.) звать Кобольд, сударь мой…» Странное упущение!

Хотя и на этой, в общем убогой, 196-й странице мы не можем не отметить сияющей удачи. За свою любовь к разнообразным спиртным напиткам инспектор-кобольд получил ещё одно имечко: по Ермоловичу – «вин-спектр». Это очень близко к варианту сразу нескольких отечественных переводчиков «винспектор», и всё же этот второй вариант банален и лишён внутренней смысловой структуры, а первый, Ермоловичев, – нет и нет. Спектр вин! коего любитель и знаток кобольд. Великолепно.

Не худа вся следующая, 197-я страница. Портят её лишь неумелые рифмы с немым для слуха профессора «л» вроде «повлиял – жилья – я» и «неплоха – нахал – слыхал» да иногда далёкий от академизма, слишком уж разговорный стиль речи Рассказчика («Ты мне не родственник, слыхал?»). Кэрролл никогда так не изъяснялся.

Но на страницах 198 и 199 – вновь нелепые упущения. И если на с. 198 упущение происходит от элементарной лености передать простейшую игру слов, то на с. 199 дело серьёзнее, -- там «профессиональный переводчик» недопонял текста. Дело таково. Рассказ фантома о своём детстве сильно напоминает один детский стишок – известных нам по переводу Маршака «Трёх очень милых феечек» (Ермолович с напыщенным видом предлагает нам собственное переложение). Рассказчик уличает фантома: сей рассказец – он уже был напечатан в качестве соответствующего стихотворения:

«Чужое брать нехорошо! –
Я громко возмутился. –
Ты эти строки взял в большом
Путеводителе Брэдшо!»
И мой Фантом смутился.

К этой строфе профессор дал и комментарий (№ 137 на с. 284). «Джордж Брэдшо (1800 – 1853) – английский картограф и издатель, автор „Путеводителя Брэдшо“ <…> Разумеется, в „Путеводителе Брэдшо“ не могло быть напечатано стихотворение о „трёх фантомчиках“; утверждение, что оно взято именно оттуда, -- элемент нелепицы, нонсенса, в жанре которого написана поэма». И всё-таки нонсенс пишет здесь именно Ермолович, а не Кэрролл. Профессор, повторяем, недопонял текста. Вот эта строфа в нашем переводе:

Вскричал я: «Знаю! Твой рассказ –
Из книжки детских песен!
Не отопрёшься в этот раз!»
(Смутился дух: «Уже сейчас
Рассказик мой известен?»)

Да, «Путеводитель Брэдшо» Кэрроллом также упоминается. Но лишь в том контексте, что, дескать, стихотворение «Три очень милых феечки» теперь столь же знаменито, как и этот пресловутый «Путеводитель». Только и всего; никакого «нонсенса».

На с. 200 вдруг перебой ритма в первой строфе, хотя сама строфа очень хороша:

«На всех она (мать. – А. М.) имела виды,
И вот кем стали малыши:
Брат – гном, копает он сульфиды,
Сестрёнки две мои – сильфиды,
А третья – грозная банши».

А в первой строфе следующей страницы вновь видим уродливую строку «Подвалов разных зданий»; и далее, вот, невнятная при двойной неопределённой форме строка «Бубнить учиться, как в бреду». И всё же в целом эта страница тоже удачна, и читатель прочтёт её с удовольствием. Лишь к концу она заваливается от скопища причастий и причастиеобразных прилагательных:

«Шекспир толкует о тенях,
„Невнятицу моловших“,
Стоявших в Риме на камнях
В могильных белых простынях
И на ветру продрогших».

И хоть к этой строфе Ермолович даёт комментарий, мы вынуждены признать, что именно профессор молотит тут своими причастиями сущую невнятицу.

С. 202 в целом очень хороша, за исключением, разве что, стиха «Обставить чтобы свой визит»: в современной русской словесности подобные инверсии уже недопустимы, и на это мы не раз указывали на примере Ермоловича. И – вот ещё что. Наш «учёный-лингвист» рифмует здесь «строг – плох – порог», иными словами, по его мнению все три эти слова в произношении оканчиваются на «х». Это – совершенно верно, и всё-таки нас не покидает ощущение, что учёный сам об этом не знает, а всё это получилось у него случайно. Почему же мы так думаем? Потому что на с. 189 он рифмует всё же «порог – порок – срок», т. е. «порог» у него там звучит уже не как «порох», а как «порок». Так где же, по Ермоловичу, верно, хотелось бы знать?

Вряд ли есть смысл разбирать таким образом новое творение Ермоловича до самого конца, который, кстати, близок. Читатель уже понял, что Ермолович иногда достигает подлинного мастерства одновременно и в понимании смысла Кэрролловых пассажей и в стихотворном их переложении, иногда же ни первое, ни второе ему не удаётся. Песнь VI начинается вот такой строфой:

Как тот, кто не утратил разум,
Но вдруг решил взойти
На холм крутой, хотя и разом
Угас его энтузиазм
Ещё на полпути…

Ох уж эта несчастная рифма «разум – разом»! Ермолович ещё младенец в литературе и не знает, что она почти столь же банальна, как и «любовь – кровь». Тут же она дополнена ещё словечком «энтузиаз(ы)м», -- ну, и что это такое? На наш взгляд – только одно: неуважение к читателю. Профессор убеждён, что, добравшись досюда, читатель утомится, «проглотит» всё, что Ермолович ни соизволит ему скормить, а потому можно не стараться. И мы не будем. Нет, всё же спросим напоследок профессора, «учёного-лингвиста», знаком ли ему такой литературоведческий термин как анаколуф? Впрочем, наш профессор ведь не литературовед, и он гордится этим, он запрещает тем, кто литературовед, переводить художественные сочинения. Итак, профессора, в его учёном незнании, нечего и спрашивать про анаколуф. И вот под его пером рождается следующая строфа:

«А если Тиббс – такой же тип,
Как я, и любит спать,
Его, пожалуй, возмутит,
Что спальню призрак посетит
Часа в четыре-пять».

В общем, профессору неоткуда узнать про анаколуф. А он – вот он, эти «часа в четыре-пять» – верное поначалу согласование, превращающееся, после подключения к нему следующего члена, в аграмматизм. А последний – вообще визитная карточка Ермоловича-литератора.

Вновь, под самый конец, ошибочное понимание авторского замысла:

«Начнёт (фантом. – А. М.) явление с возни,
Пища, шурша, как птица;
Потом начнут болтать они,
Дойдёт до склоки и грызни –
Вот будет жизнь у Тиббса!»

Да не у Тиббса же! У фантома! – на чёрта Рассказчику какой-то Тиббс… И – финал: первостатейная чушь следующей строфы:

«Сижу теперь один, как сыч,
И воздух будто выпит…
Тебя уже мне не настичь.
Прощай же, милый мой кирпич,
Мой параллелепипед!»

Какой ещё кирпич? – спросим мы Ермоловича, -- какой параллелепипед? Да, у Кэрролла есть и «кирпич» и «параллелепипед». Но там же ясно, откуда они берутся. А у Ермоловича откуда? Объяснение читатель найдёт в наших собственных комментариях к сочинениям Льюиса Кэрролла и их переводам – в работе «О переводе сказок Кэрролла – 2», имеющей на днях выйти из печати.