СЛОВО
О ПОЭЗИИ ОППОЗИЦИИ
1991 – 1997 гг.
(1998)


1.Немного истории.

Были в России «кровь, топор и красный петух»,
а теперь стала «книга»; а потом опять будет
кровь, топор и красный петух.

А. Блок

В истории русской революционной поэзии насчитывается три основных периода: первый – декабристский, второй – революционно-демократический и третий – пролетарский. Развитие поэзии такого рода нераздельно связано с ходом освободительного движения. Лучше сказать: революция (революционная ситуация) рождает свою Песнь.
Видным поэтом-декабристом является Кондратий Рылеев. Воистину его «декабрьское» слово, призывающее к свержению самодержавия, будило и тревожило сердца многих его современников («Я ль буду в роковое время…»):

Нет, неспособен я в объятьях сладострастья,
В постыдной праздности влачить свой век младой
И изнывать кипящею душой
Под тяжким игом самовластья.

Официально не вступивший в декабристское движение, однако же в 1818 году кричащий:

Товарищ, верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна…

Пушкин утвердительно продолжает, предвидя крах монархии:

И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

«Революционные стихотворения Рылеева и Пушкина, - писал Герцен, - можно было найти в руках молодых людей в самых отдалённых областях империи. Не было ни одной благовоспитанной барышни, которая не знала бы их наизусть, ни одного офицера, который не носил бы их в своей полевой сумке, ни одного поповского сына, который не снял бы с них дюжину копий».
Но до «обломков самовластья» было «далече», ровно сто лет. А пока Некрасов и его плеяда, бурно разросшаяся и «носившая на теле все язвы родины своей», с искренним и волевым сердечным трепетом продолжали гражданское Слово, ярко и широко начатое поэтами-декабристами.
В 1855 году Добролюбов, обличая «военный деспотизм» самодержавия, метко указал на один существенный факт:

Один тиран исчез, другой надел корону,
И тяготеет вновь тиранство над страной.

Но из-за отсутствия мощной идейно-политической программы многие поэты-народовольцы были подвержены унылым настроениям, и вся сила их творчества концентрировалась в мечтах о «лучшей доле». Почему так было? Во-первых, надо помнить, что марксистское учение в виде «Манифеста Коммунистической партии» появилось на русском языке в начале 1860-х годов. И только в 1870-1890-х годах оно стало широко распространено в России. Во-вторых, идея «крестьянского социализма» не оправдывала себя как передовая, потому что жизнь страны всё более и более сосредотачивалась в крупных городах. Авангардной силой революционно-освободительного движения в России становился пролетариат. И что можно было ждать от крестьянина, находившегося и после 1861 года, только в другой форме, под пятой «дикой барщины»? Ничего. (Известны только жестокие погромы дворянских усадеб). Поэтому общие чаяния некрасовской эпохи предельно выразил сам Некрасов, бросая оптимистический взгляд в будущее («Железная дорога»):

Да не робей за отчизну любезную…
Вынес достаточно русский народ,
Вынес и эту дорогу железную –
Вынесет всё, что господь ни пошлёт!

Вынесет всё – и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только – жить в эту пору прекрасную
Уж не придётся – ни мне, ни тебе.

Наряду с революцией Дела (многие поэты-народовольцы сидели за неё в тюрьмах, были жестоко замучены или сосланы в Сибирь) – происходила революция Слова. Некрасов пишет ряд поэм, которые клином вошли в дворянскую литературу. Не говоря о «Кому на Руси жить хорошо», чья значимость для своего времени была равна «Аду» Данте, вспомним «Мороз Красный нос». Одно название произведения повергало всех в шок. Оно взято из глубин народного словотворчества. До Некрасова никто не называл так своих поэм. И, казалось бы, он пишет самое обыденное, но для того времени неслыханное и низкое: смерть крестьянской бабы. Но сколько силы, утверждающей жизнь, полно в её предсмертном бреду, сколько духовного покоя в её «целомудренном сердце»:

В сверкающий иней одета,
Стоит, холодеет она,
И снится ей жаркое лето –
Не вся ещё рожь свезена,

Но сжата – полегче им стало!
Возили снопы мужики,
А Дарья картофель копала
С соседних полос у реки.

Свекровь её тут же, старушка,
Трудилась; на полном мешке
Красивая Маша, резвушка,
Сидела с морковкой в руке.

С новым историческим этапом освободительной борьбы тесно связан пролетариат. Корни «песен борьбы» глубоко вошли в благодатную почву декабристской и революционно-демократической поэзии. Тысяча девятьсот пятый год положил начало её массовости, так как поэты-правдисты действовали по преимуществу посредством песни. В формальном отношении пролетарская поэзия создала чёткие, ясные, порой грубые и неотёсанные ритмы, расширила поэтические жанры, дала широкий ход призывной лексике и косноязычию, выразительной боевой интонации, ввела в обиход едкую, острую политическую сатиру, подняла традиционную форму «гражданского стиха» до памфлета и яркой агитки, до стиха-листовки и броского одностишия-девиза. В творчестве Демьяна Бедного басня потеряла связь с эзоповской завуалированностью «фиги» и приобрела открытый и беспощадный, обличительный и, как и принято для этого жанра, нравоучительный (в смысле – политикоучительный) пафос «кулака». Гневный и саркастический стих Маяковского давал бескомпромиссную «пощёчину» буржуазному вкусу. Гимнологичность обуяла все поэтические умы большевистской среды. И впоследствии своего апогея она достигла в отрицании гимна в гимне в творчестве Сергея Есенина («Капитан земли», 1925г.):

Не обольщён я
Гимнами герою,
Не трепещу
Кровопроводом жил.
Я счастлив тем,
Что сумрачной порою
Одними чувствами
Я с ним дышал
И жил.

По определению Ленина, мобилизующей идеей пролетарской поэзии становилась идея социализма. В 1905 году, после «кровавого воскресенья», Луначарский напишет («К юбилею 9 января»):

Повсюду кровь, смятенье, смерть,
Звучат угрозы, стоны,
А на краснеющем снегу…
Разбитые иконы.
< … >
Не нынче – завтра: всё равно
Придёт пора восстанья,
Час мести, мой весёлый час, -
Исполнятся желанья!
< … >
И не псалмы мы будем петь,
А Марсельезу грянем:
Социализм – наш идеал,
И мы его достанем!

12 марта 1917 года в газете «Правда» напечатано стихотворение «Привет товарищам». Неизвестный автор через 12 лет с тем же восторгом повторяет ту же мысль:

… над руинами царизма,
Над пеплом царевых палат
Поднимет флаг социализма
Свободный пролетариат!

1917 год, год «последнего штурма», не только царизму, но и буржуазии, как говорится, дал поддых. Максим Горький, Демьян Бедный и Владимир Маяковский в своём творчестве вели ожесточённую борьбу как против «эстетствующих» и «декадентов», так против русской и мировой буржуазии. Именно с этих трёх имён начинается период великой русской социалистической поэзии и советской литературы вообще.
Ещё в 1860-х годах Н.П. Огарёв одновременно спрашивал и утвердительно отвечал: « Где они, поэты будущего, поэты России бессословной, России народной?.. Откуда они выйдут? Не знаю. Я знаю одно – что они будут!»
В ХХ веке Советская Россия породила именно таких поэтов: это Михаил Исаковский, Александр Прокофьев, Александр Твардовский, Николай Заболоцкий, Николай Рубцов, Сергей Васильев, Николай Старшинов… и множество, огромное множество других.



2. Качественно новая.

Философия «мировой скорби» не наша философия.
Пусть скорбят отходящие и отживающие.
Нашу философию довольно метко передал
американец Уитман: «Мы живы, кипит наша
алая кровь огнём неистраченных сил». Так-то, Демьян.


Из письма Сталина к Д. Бедному



В декабре 1991 года в Беловежской пуще прокапиталистический переворот ликвидировал Союз Советских Социалистических Республик (СССР) как геополитическое пространство. Истинные коммунисты по отношению к диктатуре Ельцина, бывшего коллеги-коммуниста, приняли жёсткую позицию оппозиционеров. Народ на развал Державы не отреагировал никак: открытых выступлений не произошло. Почему? Многие говорят, что массы были разобщены. В какой-то степени это верно. Но, видится, и то верно, что Россия реально устала тащить на своих плечах непомерный груз союзных республик и дружественных стран. Если это так, то надо было произвести «реформы» в рамках соцстроя. «Партия власти» же, поддерживаемая «финансовой армией» Запада, последовательно и решительно принялась за уничтожение социалистических достижений и развитие капиталистических отношений. До сих пор под видом многочисленных реформ идёт грабёж советских богатств.
С крахом СССР рухнули не только экономические связи, но и культурные.
Более того, с расстрелом в 1993 году Дома Советов российская интеллигенция (бывшая советская) раскололась на два лагеря. Известное письмо 42-х об этом хорошо свидетельствует. Подписавшиеся под письмом «прихлебатели» и «оборотни» чужды народу, как сорняки огороду! Эти старые лицемеры порождают молодых и дают им «зелёную улицу», называя их «маньеристами», «постпостмодернистами» и прочими «истами». И выдают их народу как за нечто существенное в культуре. Смешно!
В противодействие им продолжает развиваться передовая русская литература и, в частности, поэзия, целиком ушедшая в лагерь оппозиции. Русские советские поэты как были собою, так и остались. Осенью 1997 года ушёл из жизни, в последнее время став политическим поэтом, Геннадий Григорьевич Касмынин. В «Нашем современнике» публикует свои «огненные слёзы» Николай Тряпкин. Предчувствие тюрьмы тяготит Юрия Кузнецова. Грозно смотрит с обложки новой книги («Точка кипенья», 1997 г.) Сергей Викулов. Но в творчестве этих поэтов нет пафоса борьбы, - и это стоит признать существенным. Атмосфера их стихов обличительная и ностальгическая. Многие произведения абстрактно-философичны и сюжетно-фольклорны.
Наряду с широко признанными поэтами творят на местах (во многих патриотических изданиях) совсем неизвестные для широкого круга читателей авторы. По публикациям органа НПСР «Патриот» рассмотрим качественно новую поэзию – п о э з и ю о п п о з и ц и и.
Она, безусловно, революционна. Но ни в коей мере не является 4-м периодом в истории революционной культуры прежних освободительных движений, так как пролетарский в свою очередь установил незыблемые принципы партийности литературы. Более того, идейно и художественно она подкреплена 70-летним творчеством советских поэтов. А это такой духовный багаж, которого не было ни у пролетарской поэзии, ни у революционно-демократической, ни, тем более, у декабристской. По праву, она является 1-ым этапом борьбы поэтов социалистической демократии против капиталистической колонизации Советской России.
Гражданская поэзия, в отличие от другой, имеет совершенно иную цель – политическую. Поэтому она в целом малохудожественна или совсем не художественна, целенаправленно творится без поэтических приёмов, которые обуславливают художественность произведения. Приёмы или, иначе говоря, словесные формальные «изобретенья» делают поэтическую речь символичной, а слово борьбы должно быть прямолинейно, как штык автомата. Поэтому к художественной стороне гражданской поэзии мы, мягко выражаясь, будем равнодушны (Известно, что стихи Демьяна Бедного действовали, а Блока и Есенина – нет: всё село пело «агитки Бедного Демьяна»!). Поэтому разбор будем вести на тематико-публицистическом уровне. И в конце будет дана оценка общежанровой сути поэзии оппозиции.
Сегодня многие бесстыдно задают вопрос: «А есть ли вообще оппозиция и, тем более, её поэтические горизонты?»
Ответим: известно, когда Данте разочаровался во всех партиях своего времени, то он сказал: «Я сам себе партия!» И если ты, современный поэт, которому не по духу то, что происходит, скажешь: «Я сам себе оппозиция!» - то она будет! Будет – в тебе! И будет её крылатое Слово!
Русские поэты живы вдохновением. Одни вдохновляются природой, другие – извините! – женской талией. П о э т ы-к о м м у н а р ы в д о х н о в л я ю т с я в и х р е м с о б ы т и й, п р о н о с я щ и х с я п о Р о с с и и. И вправе ли кто-нибудь говорить, что у них нет поэзии?! Конечно же, нет. Наоборот, скорее у того нет поэзии, кто так рассуждает.




* * *


Самым «откликающимся» на происходящее является Владимир Г р е в ц е в. Но до 1993 года он, как и все, был по существу растерян. Его слово дышало обидой. И характерное – для многих! – душевное состояние тех лет выразилось в стихотворении «Дева Обида». Образ «девы» страшен; и она, по мысли поэта, не сегодня – так завтра найдёт своего обидчика и «однажды во тьме нелюдимой дотронется до лба», ибо

Не исчерпано, не позабыто
Ничего!..
Бродит по свету Дева Обида –
Крови жаждущее божество.

Но уже в 1992 году в творчестве Гревцева прозошёл резкий поворот от стихов символов, в которых образность заимствована у сказок и мифов («Плач Ивана-Дурака»), к стихам глубоко реалтстическим. Эта «метаморфоза» ознаменовалась проникновенным и единственным в том году стихотворением «Старик безногий с золотой звездой…». Поэт «немеет от вины» перед «героем несуществующей страны». И, переосмысливая жизнь ветерана, он, как сын, чувствует в своей душе телесную и сердечную боль отца, будто свою. И новоиспечённая аббревиатура Державы безжалостно растравляет обоим гражданам своей Родины грудь:

… и солдатский подвиг твой
Вдруг отменили
Вместе со страной.
И, словно боль
В отрезанной ноге,
В душе мозжит и ноет: «СНГ»…

С этого времени Гревцев убеждённо продолжает традицию глубокого реализма пролетарских «правдистов», забыв о мифических образах, но и не впадая в революционный романтизм. Реализм до мозга костей – вот главная особенность поэзии Гревцева. В 1993 году он создаёт нечеловеческий образ «палача-спецназовца», «выплёвывающего в соплеменников пули оскаленным ртом», образ «СМИ» (средств массовой информации), погрязших во лжи. Смелый обличительный накал звучит вплоть до 1998 года. Но с 1996 года вызревает новая нота – осмысления ситуации и прямого призыва к борьбе. Если в 1993-ем он терялся в своём «Я», как многие до сих пор – в пресловутой многопартийности:

Я – православный атеист,
Я – красно-белый плод,
Кондовый русский коммунист,
Советский патриот, –

то в 1996-ом в стихотворении «Голос расстрелянных», осмысливая кровавый расстрел 93-го, страшно похожий на расстрел 1905 (известно, коммунистов у Верховного Совета было меньше монархистов и других «патриотов»), поэт воскрешает пафос Луначарского; и, более того, гнев погибших обращён не только в сторону врагов, но и – друзей (вождей оппозиции). «Гробовой» анапест, как нельзя лучше, передаёт замогильное «сердцебиение» павших:

Матерились мы всласть
перед тем, как на землю упасть,
На трусливых вождей,
что не выдали нам автоматы.
Безоружными мы
защищали Советскую власть
И, при жизни цивильные,
приняли смерть, как солдаты.
К примиренью зовут
патриарх нас и митрополит,
Заслоняя тем самым
убийц хладнокровных от кары, -
Ведь у них ничего
не прострелено и не болит,
Не давили их танки
и в спину не били «бейтары».
Мы изведали цену
молебнов и скорбных речей
Тех, кто с нами не встал
пред наколотой стаей ОМОНа.
Бога всё-таки нет,
если он не казнил палачей,
Не отмстил за расстрелянных
мощью божественных молний.
Неужели опять
уговаривать их и стыдить?
Липким страхом смердит
нераскаянное словоблудье…
Суд им будет не божий –
мы сами придём их судить.
И во имя людей –
мы безжалостны к нелюдям будем.


«Никто не даст нам избавленья, // Ни Бог, ни царь и не герой: // Добьёмся мы освобожденья // Своею собственной рукой!» Эти слова – давно уже прописная истина, но до сих пор непреложная!
В стихотворении «Всё на голову с ног перевернули» взгляд Гревцева стал зорче, летописью веет от строк:

Хозяевами стали в нашем доме
Убийца, спекулянт и казнокрад.
И те, кто совесть продали за доллар,
Нам о России «пгавду» говорят.

Рождается вера в лучший исход:

Но верю я: народ расправит спину,
Мы от ворья страну освободим
И, паразитов властвующих скинув,
Сполна им по заслугам воздадим.

Врагам выносится приговор, венчающийся хлёсткой иронией:

Отцов «реформ», творцов «приватизаций»
Нам по суду тогда бы обязать:
Пожизненно на ваучер питаться
И ежедневно Минкина читать…

Интересно заметить, что у Гревцева когда-то сказанное «между прочим» («Нашу память бездомною сделать хотят…», 1995):

Притворившись друзьями, идут палачи
Против… Сталинграда. –

впоследствии вырастает в целое произведение («Верните имя Сталинграду!»):

То имя годы не запашут,
У мира в памяти оно,
Хоть в час недобрый с карты нашей
Насильственно удалено.
Пред совестью, пред всем, что свято,
Спешите выправить вину:
Верните имя Сталинграду,
Как повернул он вспять войну!

Стихотворения 97-го года «С самим собой БОРИСь!», «Япона-Мать!», «Мани, мани, мани», «Новый русский, холуёк Сиона», «Вечный огонь» по своей художественной сути ироничны. Но ирония в каждом – своя. В одном – горькая, в другом – злая, в третьем – мудрая… Наравне с особой иронией разрабатывается и тема. «С самим собой БОРИСь!» есть ответ на указ президента о борьбе с экстремизмом:

Кто сеет варварство и мор
Из края в край Отчизны?..
Чума убийственных «реформ» -
Образчик экстремизма!
< … >
Кто в рабство «баксу» продал нас,
Кто множит ложь и злобу,
Вверг в нищету рабочий класс
И душит хлебороба?
< … >
Чтоб экстремизм и терроризм
Пресечь в России сразу –
С самим собой борись, Борис,
По своему указу!


«Япона-Мать» говорит о «безалаберном» отношении «барина» Ельцина к «российскому люду» и о соглашательстве с японцем:

Промолвил:
«Широка ты, мать-Россия!»
А эхо понеслось:
«Япона-Мать…»

«Мани, мани, мани» - не нуждается в комментарии, так как название говорит о «многом». Едким юмором и острой сатирой характерно оно. Публицистический эпиграф («мода» на такие эпиграфы охватила и широко признанных поэтов), как почва стиха, сразу же вводит читателя в курс дела: «Суммы свыше 1000 долларов обслуживаются вне очереди. (Объявление в пункте обмена валюты.)»; из факта поэт раскрывает мировоззренческую сущность власти:

Табличка-то правду сболтнула
И носом в действительность ткнула,
Что люди – уже и не люди,
А суммы в рублях и валюте.
Вот суть вашей высшей идеи,
Ваш истинный бог, прохиндеи!
Вопили: «Свободная личность!»
Подразумевали: «Наличность».

Тема памяти с горькой, щемящей душу иронией, представлена в шести строках под монументальным названием «Вечный огонь»:

Вечный огонь
на могиле солдатской погас –
Те, кто погиб,
расплатиться не могут за газ…
Те ж, кто позволил,
чтоб Вечные гасли огни,
Сраму не имут –
а значит, мертвы и они.
Павшие шепчут:
«Жива ли родная страна,
Если в ней память
сегодня «Газпрому» должна?»

В 1995 году в стихотворении «Нашу память бездомною сделать хотят» Владимир Гревцев остро переживает уничтожение П а м я т и, как жизнесобирающего понятия, сравнивая образ нахлынувшей «неправды» и «учёной нечисти» с «батыевой тьмой-татарвой». Обращение к истории Родины есть общий признак поэтов-коммунаров. В этом же произведении возникает редкая, но совестливая тема – тема с а м о б и ч е в а н и я. Отчего редкая? Оттого, что не каждый поэт мужественен, как Владимир Маяковский, чтобы наступить на горло своей собственной песне, своей совести, погрязшей в бездействии (Слово – тень дела», - говорил Демокрит.):

Почему же пред этим вторжением тьмы,
………………………………………………………………….
Так покорны, так слепы предательски мы,
Бессловесно мирясь
с грабежом и потравой?

«Мы» у Гревцева тоже самое, что «Я», и наоборот. Потому что коллективный дух является доминирующим у русского человека и, в частности, у коммуниста.
Порой Гревцев доходит до нагого декламирования, до заводской риторики, создавая стихи-девизы, стихи-агитки:

Армия – с народом!
Только вместе
Мы сильны.
Пускай сплотит нас вновь
Верность славе, доблести и чести
К Родине священная любовь.

Такая «броскость», признаем, имеет право на существование, потому что пафос их, зовущий к соборности, благороден:

Не дадим пропасть родной земле!
Друг за дружку выдюжим, осилим
И врага у рубежей России
И змею измены, что в Кремле.

Владимир Гревцев не бесславно выступил и в жанре гимна, создав наравне с общеизвестным «ораторским» образом «мужицкий», воистину народный образ вождя коммунизма ( Вспоминается известная фотография августа 1917 года, на которой Ленин смотрится бравым парнем, в русской рубашке, в рабочем пальто, в простой кепке, и с умными и проницательными глазами, - истинный, истинный «волгарь»!). Более того, поэт искренне хочет преодолеть время, чтобы жить с Лениным, «дышать одними чувствами» и быть убитым вместо него. Это стихотворение, бесспорно, войдёт в поэтическую лениниану русской и мировой поэзии. И его стоит привести полностью (1996):

Я хотел бы услышать Ленина –
Коренастого волгаря,
Что задиристо и уверенно
Подаётся вперёд, говоря.

В тёмном времени, в тронном Питере,
Где рябит от жандармских рож,
Я хотел бы слова его впитывать –
Так, как степи глотают дождь.

Я хотел бы, явившись к Ленину
В виде лапотного ходока,
Вдруг понять: мироеды – временны,
А Коммуния – на века!

В красных робах на Красной площади
Встать, касаясь плечом плеча,
И ловить горячую, плотную
Речь летящую Ильича.

Я хотел бы увидеть Ленина –
Не сквозь годы, не вдалеке,
Вне спокойствия мавзолейного, -
С кепкой, стиснутой в кулаке!

И, прорвавшись сквозь поколения,
Я хотел бы сильней всего
Оказаться на месте Ленина –
Когда пуля летит в него!



* * *
Особого внимания заслуживает «невольник идеи» - Анатолий Иванович Л у к ь я н о в. Известен книгой, вышедшей под псевдонимом О с е н е в. В настоящем – политический деятель и поэт-коммунар. На страницах «Патриота» его творчество ознаменовано тремя произведениями.
В «Кавказском перевале» (1992) звучит тема осмысления произошедшего развала страны, которую сдали без боя, позабыв о кровавом Кавказском перевале Отечественной войны 1941-1945 гг., за который, как за многие перевалы, бились до последнего «разбитого пулемёта». И где после боя:

… солдатик молодой
Навечно в снег вмерзал.

Чтобы через десятки лет
Принёс ледник седой
Во льдах закованный скелет
В пилотке со звездой.

И, «помня этот перевал, израненный войной», Лукьянов обращается с сердечными вопросами к своему поколению:

Так неужели мы, друзья,
Свой сдали перевал?
И мёрзли зря, и гибли зря,
Идя сквозь минный шквал?

Не отстояли честь страны
В лихие времена,
Того, что сделать мы должны,
Не сделали сполна?

И с первого же поэтического выступления Лукьянов не теряется, подобно Гревцеву, не мечется, как рыба на льду, от бессилия или, наоборот, от силы всеобъятного сердца (вспомним, «я – православный атеист»), а, имея незыблемые убеждения и веру, твёрдо не верит:

… в гибельный исход,
В то, что закончен бой
И что забудет наш народ
Пилотку со звездой.

«Мои блюстители» (1992) написано в «Матросской тишине». В современной поэзии оно в своём роде единственное. Тема политического тюремного заключения может возникнуть только от действительного факта. Она была «излюбленной» у Веры Фигнер и последующих пролетарских поэтов. В этом отношении Анатолий Лукьянов является продолжателем традиции. И хотя пути Истории неисповедимы, но не дай Бог расширения темы тюрьмы:

«Матросской тишины»
Единая отрада –
О воле видеть сны…

«Октябрьский триптих» (1994) есть панорама «расстрела Советской власти» в октябре 93-го. Она беспощадно обнажает суть кровавой «казни»:

… прямой наводкой
……………………………….
Холоднокровно чётко
Долбили «Белый дом».

Но и после этого поражения поэт не падает духом, а черпает из него силы, создав воскрешающий образ «предтечи» будущей «борьбы»:

Воронья стая над страной,
Горланя, реет.
Железом пахнет и войной.
Но воля зреет!

Идёт прозренье, и не зря
В окошках свечи.
Сороковины октября –
Борьбы предтеча!

Войны и смуты, известно, рождают тысячи и тысячи героев. Но немногие остаются в памяти народной, - а то и единицы! И о тех светлых людях, незаслуженно забытых и ушедших в небытие, надо иметь достаточное представление. Не случайно и первый поэт мира, который известен нам, Гомер, так тщательно вырисовывал каждого героя. Канет в историю и наша эпоха! Но сделаем так, чтобы запомнились и звучали надолго имена горячних («Словарь…» В.И. Даля: горячник есть заступник.) граждан России, борющихся словом за восстановление Социализма, думающих об устройстве как Государства, так и Жизни вообще! Их оказалось не так много на фоне списка Союза (Союзов) писателей, поэтому их легко перечислить:
Валерий Пирогов Александр Андреев
Борис Дубровин Юрий Кириллов
Александр Брежнев Игорь Ляпин
Вячеслав Лукашевич Инна Платонова
Александр Скудельников Игорь Семёнов
Сергей Царевич Ирина Волобуева
Александр Жарковский Олег Шестинский
Игорь Галин Иван Савельев
Юрий Мамонтов Алексей Павлов
Михаил Зубавин Дмитрий Дёмин
Адам Шогенцуков Леонид Корнилов
Владимир Галкин Сергей Порохов

Каждый из этой поэтической дружины вложил в почву становления Слова сопротивления творческое Зерно.
Как в философии существуют мудрецы одной фразы, так и в поэзии – авторы одного стихотворения. Обратим внимание на их творчество.
Образ н и ч е й н о г о генерала представлен в одноимённом произведении Вячеслава Л у к а ш е в и ч а. Трагедия, случившаяся с «когда-то бравым генералом», раскрывает и в который раз доказывает бескомпромиссную классовую вражду. Права не ждут, - правильно заметил Горький, - а берут. И их взяла прослойка, отстаивающая интересы 10% от общества, забыв об истинных народных героях:

Когда-то он Берлины брал
И был соавтором побед –
Безмолвный старый генерал,
Герой страны, которой нет.
Он, умирая, понимал,
Что ни премьер, ни президент
Ему не прочат пьедестал
В стране, которой больше нет.
И сам себе он завещал:
Ни труб, ни залпов, ни речей…
Он был ничейный генерал,
И дважды был Герой ничей.

Но не в смерти есть сила настоящего коммуниста. Борьба должна идти, как говорится, на всех фронтах. Несметной буржуазной лжи надо давать мощный отпор и зажигать «пораженческие» сердца ж и з н ь ю, как это делает поэт-ветеран Александр Ж а р к о в с к и й:

Им шельмовать – игра привычная.
Грозят: «Без нас – опять ГУЛАГ!»
Объявлен я «красно-коричневым»
С намёком, что России враг.

Когда война зловещим пламенем
Над нашей вспыхнула судьбой,
Я присягал под Красным знаменем,
Под ним мы шли на смертный бой.
< … >
А что касается «коричневых»,
Об этом вовсе не забыл.
Обозначение привычное –
В тот цвет фашист окрашен был.

Не заблужусь в цветной коллизии,
Оберегая долг и честь:
В гвардейском Знамени дивизии
Ведь и моя кровинка есть!

И, заканчивая противоудар, он решительно бросает «но!»:

… зря стараетесь неистово
Плести интриг сплошную нить.
Поймите: правда – цвета чистого.
И вам её не затемнить!

Душевный настрой метко замечен и у «рядовых» граждан. Юродствующее тянет свою «канючую песенку» бабушка-нищенка в стихотворении Владимира Г а л к и н а «Зимним днём в Петровских линиях»:

Ой, подайте, детки-братие,
Мне, гражданке Демократии,
Всё вы взяли, слава Боженьке,
А меня не держат ноженьки!

И далее с злорадствующей подковыркой обличает власть имущих:

А как с Гришей мы разжилися –
Тут вы в горло нам вцепилися.

И снова плачет-тянет:

Из квартиры я выписана
И на чердаке прописана.
А вчера мово Григория
Жгли в пакете в крематории.

И, собрав долгожданную сумму на жизнь, душераздирающе заключает:

Выпью рюмочку креплённого
За Егория сожжённого.

Егорий есть и старик, и умерший боевой Дух Отчизны. Ибо велика Россия не флагом с изображением Георгия Победоносца и даже не памятником святому ратнику, а с е р д ц а м и ч е л о в е ч е с к и м и, в которых полыхает, как Заря, благородный и воинственный С и м в о л Р у с с к о й П о б е д ы.
В «Греховодных днях» Игорь Л я п и н идеально показал «метаморфозу» Ельцина:

Как наигранно и картинно
В осветительных весь лучах
Свой бросает билет партийный
Тот, кто сотнями их вручал.

Он – герой! Он клеймит и судит,
Очи – молния, речи – гром.
И как в новом дурмане, люди,
Мы толпою за ним идём.

Снова светлые видим дали,
Свято верим, кипим, горим,
И в коммуну – за ним шагали,
От коммуны – опять за ним.

Но стоит ли пристального внимания дешёвая и невежественная фигура диктатора, чьи «подводные камни» равносильны «камням» Мамая, Наполеона и Гитлера?! Нет. Потому что не политическая личность крупно авантюрничает, а те, кто за ней стоит, их капиталы.

Как нам отъехалось, так и доедется –
Мы ведь и с «литры» тверды… -

браво поёт Гревцев в «Крюково-Москва» (1995) и упёрто заключает:

Но никогда мы не выпьем за Ельцина
Даже холодной воды!

Юрий К и р и л л о в обогатил тему Памяти стихотворением о свержении памятника («Беспредел», 1995 г.). Оно говорит о высокой совестливости советского человека, продолжающего и в тёмные для него дни сохранять связь с прошедшей традицией возложения цветов:

В центре сквера
чёрное пятно,
А на нём кровавые
гвоздики.

Наряду с образами «ничейного генерала», «красно-коричневого» ветерана и юродивой «гражданки Демократии» - с таким же «летопизмом» (Я ввожу этот термин для определения поэта-летописца. Думаю – не стоит пространно его пояснять. Что такое летопись и кто такой поэт – знают все мало-мальски грамотные люди. И, как говорит Холшевников, не всё ли равно, как назвать явление, если термин понятен. Термин, может быть, громоздкий, но, думаю, он наиболее точно называет явление.) нарисован Иваном С а в е л ь е в ы м образ «полуживого академика» («Нищий академик», 1997 г.). Бредя по Тверской улице ( в прошлом – улица Горького), учёный-бомж:

… несёт в душе былое:
Космос. Королёв. «Восток».
А его за фалды ловят:
«Гля, из цирка старичок!»

Пронзительно и приговорчески, совсем по-блоковски («Век девятнадцатый – железный век!») звучит концовка:

… Русь – бомжиха. Век двадцатый.
Академик хочет есть.

Каждый поэт-коммунар имеет пронзительный взгляд. И в этом его сила, выражающаяся в прямоте слова. Как и его врагу, ему так же чужд диалектический ход поэтической мысли. В «Гроздьях гнева» (1997) Алексея П а в л о в а сама История властно руко-водит поэта:

Герб государства изменён,
Оболган флаг Страны Советов,
И от иудиных имён
Ни зги в эфире, ни просвета.
И пролетарский наш девиз,
Народ зовущий к единенью,
По воле властвующих лиц
Позору предан и забвенью.
А вместо пламенных знамён,
Где серп и молот – гордость взору,
Штандарт трёхцветный учреждён,
Как символ вечного позора.

И, помня «огонь неистраченных сил» и чувствуя приближение Бури, Алексей Павлов непоколебимо зрит:

Напрасно тешат свой кураж
Творцы раздрайного запева.
Возьмёт их жизнь на абордаж,
Уж зреют, зреют гроздья гнева!

В формальном и художественном отношении не безынтересны Сергей Ц а р е в и ч, Олег Ш е с т и н с к и й и Александр Б р е ж н е в. Первого следует охарактеризовать – красным постмодернистом. Поставив себе иронию за основную художественную ценность, Царевич колко, словно «литературная гарь», говоря словами Набокова, но под красным знаменем, осмеивает власть имущих, употребляя различные поэтические приёмы, как-то: пародию, подражание, форму оды, но «в частушках», умолчание. Вот одна из «Угадаек» 1996 года:

В разбойном деле он новатор –
Ведущий хват-прихватизатор:
Из маузера не стрелял –
Он ваучером убивал;
Махая им, кричал: «Сдавайся!»
Ну как, узнали вы ……………!

Олег Шестинский заново открыл забытый жанр «послание», который был широко применяем в декабристской поэзии («К временщику» и «Послание к Н.И. Гнедичу» К.Ф. Рылеева, «К некоторым поэтам» А.А. Бестужева-Марлинского, «Лицинию», «К Чаадаеву» и «Генералу Пущину» А.С. Пушкина, «Послание Петру Григорьевичу Приклонскому» и «Послание Г.С. Батенькову» В.Ф. Раевского, «Послание к другу» В.Я. Зубова и др.). «Послание…» Шестинского адресовано президенту (1997 г.):

Люди взывают в Ивановской области,
Чтя терпеливо права,
К вашей загадочной толстокожести,
Наш всероссийский глава.

Что им красивые радиопряники
Ваших невнятных речей,
Коль малышу на уроке ботаники
Грезится хруст сухарей?
< … >
Пытку психоза познал не наслышкою
Я на голодных ветрах,
Сверстников хоронил я мальчишкою
На Пискарёвских во рвах.

Я вам отнюдь не читаю нотации,
Боль моя – смерти острей.
Вы – президент вымирающей нации,
Князь казнокрадов-рвачей.

Не причисляюсь я к вашим поклонникам –
Горьки мне ваши дела…

Александр Брежнев – мастер верлибра «большого дыхания». Его стихи посвящены коммунисту и вождю Северной Кореи Ким Ир Сену. Подобно тому, как слог «Итальянских стихов» Блока одухотворён и дышит Италией, так и слог и ритм верлибра Брежнева – Кореей и её горестной утратой:

Тише, тише,
Рабочие всех стран,
Давайте послушаем голос Кореи:
«Ким Ир Сен не умер,
Он просто решил отдохнуть!»

Наглядно показав летопизм как главную особенность, уверенно скажем то, что существует и р о м а н т и з м в л е т о п и з м е. Он тоже революционен, так как призывен, т.е. имеет, как должное, призывную лексику.
Романтизм в летопизме есть одна из новых форм революционного романтизма, характерного для пролетарского периода. Представителем романтизма в летопизме (пусть простит читатель за частое упоминание термина – это в Традиции; известно, что Нестор в «варяжской» летописи около восьми раз говорит о том, откуда есть и пошли славяне) является Игорь С е м ё н о в. Так как изучаемый вопрос находится постоянно в брожении, то не будет излишне привести пример романтического летопизма («Порыв к надежде», 1997 г.):

Друзья мои! Опять пришёл к нам май
В нежно-зелёной форменной одежде.
Как хочешь эту тайну понимай,
Но в старом сердце – вновь порыв к надеже.

Надеяться, на первый взгляд, смешно.
Всё отшумело и осталось в прошлом.
Надеяться сегодня… Но на что?
Мы в окруженье суетном и пошлом.

С утра к нам в души лезет не спросясь,
Глумливый, надоевший телеящик.
С грядущим не потеряна ли связь?
И разглядит ли цель Вперёдсмотрящий?

Нет! Не затмили грозы белый свет,
Не прикарманишь Солнце с небосклона.
На горечь дум я получил ответ,
Шагая первомайскою колонной.

Здесь красный цвет державно правил бал,
Как символ Веры, Доблести, Отваги.
И алый стяг судьбой повелевал,
Сродни тому, что реял на рейхстаге.

Мы победим, как в сорок пятом, вновь.
На этот счёт не может быть вопросов.
За что ж тогда в сраженье отдал кровь
Без колебаний Александр Матросов?

Всех, кто не сломлен, не покинул рать,
Потомки будут помнить поимённо.
… Давайте же, друзья, не умирать,
Пока не станет жизнь Краснознамённой.

Ну, а тогда и вовсе не досуг
О смерти думать в гуле дел несметных.
И потому я предлагаю, друг,
Под Красным флагом обрести бессмертье!

Порой летопись в стихах (это и есть летопизм) у Игоря Семёнова приобретает чисто пропагандистскую цель, становится предвыборной агиткой, но и тогда она не теряет романтической и революционной «взвихренности» («Телеящик»):

Вралю не надо выборов открытых:
Ещё «не тех» затеют выбирать.
Он выбор сделал. Он – за стаю сытых,
Готовых всю Россию распродать.

Но зреет гнев сограждан настоящих.
Совсем не за горами Судный день.
… Товарищ! Отключи свой телеящик
И отпусти за Правду бюллетень!

Или («Только Красное знамя спасёт»):

Наши улицы сделались чуждыми
От рекламных заморских красот.
А куда нам с заботами, нуждами?
Только Красное знамя спасёт!

Против чудища встанем поганого,
Как давно повелось на Руси.
Голосуем, друзья, за Зюганова,
Чтобы нашу Россию спасти!

Безусловно, стихотворные агитки, памфлеты, лозунги, листовки временны, так как шагают, как говорится, в ногу с освободительным движением. Но они делают дело в современной жизни более существенно и продуктивно, чем произведения на «общемировые», «сугубо философские» и другие «вечные» темы. Но, с другой стороны, из-за того, что летопись в стихах исторична, она становится вечною. И к ней так же будут обращаться потомки, как к историческим трудам в прозе.



В 1921 году Андрей Белый в «Речи памяти Блока» дал широкое определение Поэзии, как «целой планеты со своими материками, со своими странами света». И, исходя из этого понимания «языка богов», из сравнения Мира поэзии с Миром поднебесным, твёрдо скажем: передовая поэзия нашей эпохи есть вулканическое дыхание Земли, готовое потрясти мир или, лучше сказать, подводные океанские течения, играющие до поры до времени трезубцем Нептуна… Её развитие пока идёт за событиями, но может быть и обратный процесс: родятся такие шедевры, как «Марсельеза», «Интернационал» и «Варшавянка», - и тогда события будут её эхом. И кто знает, какого героя она родит завтра…

------------------------


Москва, 1998