I

Новая книга издательства «Аудитория» продолжает серию «профессиональных переводов» сочинений Льюиса Кэрролла, предпринятых «профессором, доктором филологических наук» Дмитрием И. Ермоловичем. Рецензируя предыдущие выпуски серии, мы не акцентировали вопроса о профессионализме; пришло время ответить на него без обиняков. Предлагаемый профессором Ермоловичем перевод сказок об «Алисе», на наш взгляд, — это первый НЕпрофессиональный перевод на русский язык. Да, Дмитрий Ермолович — профессиональный переводчик. Но нет, профессор Ермолович — НЕпрофессиональный литератор, в отличие от тех переводчиков-литераторов, которых он критикует, пусть иногда и справедливо. В чём видим мы недостаточный профессионализм Ермоловича? Прежде всего из его текстов и из его комментариев бросается в глаза то, что мы бы назвали детской болезнью переводчика, — его боязнь русского языка. Один из основных пунктов его критики своих предшественников — тот, что так, как пишут они, писать нельзя, что так по-русски будет либо плохо, либо непонятно маленьким читателям этих сказок. О том, что не устраивает Ермоловича даже в демуровском переводе «Страны чудес», мы говорили в своём месте. Приступая к «Зазеркалью», Ермолович начал с аналогичных претензий. Неприятие письма Демуровой у Еромоловича возникло уже с названия этой второй сказки. «Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в Зазеркалье», это демуровское название Ермолович объявляет тавтологичным и избыточным, а его первую часть — страдающей грамматическим алогизмом: «местоименное наречие „там“ не соотносится ни с каким обстоятельством, которое оно могло бы замещать. Ведь подобное обстоятельство должно было бы отвечать на вопрос „где?“, тогда как словосочетание „сквозь зеркало“ отвечает на другой вопрос — „куда?“. Более логичным с этой точки зрения был бы вариант „За зеркалом и что там увидела Алиса“, однако он не выражал бы понятия движения, свойственного сочетанию Through the Looking-Glass. Мною был выбран вариант „Путешествие в Зазеркалье и что там обнаружила Алиса“, в котором слово „путешествие“ выражает идею движения, и использовано слово „Зазеркалье“, с которым успешно соотносится местоименное наречие там» (с. 262).

Так вот что Ермолович называет профессиональным переводом! И мы тут должны с ним согласиться. Его перевод и впрямь вполне профессионален, и как таковой является в отечественном кэрролловедении первым: невиданное зрелище, являющее собой пример полного изгнания живого слова и замену его конструкциями из грамматики недоброй памяти другого профессора, Николая Ивановича Греча, который на возражение, что люди говорят всё же так-то и так-то, отвечал, что народ неправильно говорит по-русски и что говорить нужно лишь в соответствие с его грамматикой.

Демуровский перевод «Зазеркалья» известен нам уже давно. Вот уже около пятидесяти лет мы читаем его, и возражений против языка у нас не возникает: мы сами говорим таким языком. Да понимает ли профессор Ермолович, что помимо школьных грамматических правил существуют обыденные и простые формы речи, то есть сочетания слов, которые выражают всё что нужно, но без натужного следования этим правилам? Возьмём же сами на себя труд растолковать новичку-литератору, что как раз языковеды считают склонность языка к безыскусственному, ненатужному воспроизведению хотя бы таких элементарных фигур речи, как эллипсис, залогом его способности к художественности и источником новых языковых богатств. Заглавие должно звучать одновременно легко и броско, и только педант создаёт громоздкие «правильные» конструкции: два длинных слова — одно «путешествие», а другое «обнаружила» (как оно уродливо на месте естественного «увидела»!), а потому это заглавие даже от Кэрроллова стиля отходит. (Начинающий переводчик, как правило, полагает, что его перевод обязательно должен отличаться от предшествующих, а потому, если слово «увидела» уже было, — что ж, возьмём «обнаружила».)

Но двинемся же в сказку скорее и разберём, что увидела там… Впрочем, что увидела в Зазеркалье Алиса, нам всем давно известно; зато мы узнаем, что увидел там Ермолович, а главное — чего профессор там НЕ увидел.

II

Разбор стоит начать с самых ярких мест сказки. К ним относятся случаи игровой словесной и ситуативной весёлости, а также стихотворные вставки. К последним нам и не терпится обратиться. В сказке двенадцать стихотворений, а в целой книге их даже больше, поскольку в комментариях Ермолович по демуровскому образцу даёт ещё несколько переводов. Из тех двенадцати стихотворений, которые находятся непосредственно в тексте сказки, два Кэрроллу не принадлежат (они из корпуса «Рифмы Матушки Гусыни»: это «Труляля и Траляля» и «Шалтай-Болтай» — здесь и далее будем чаще всего воспроизводить демуровско-маршаковские названия), четыре пародии либо перепева («Морж и Плотник», «Сидящий на стене», колыбельная Алисы и заздравная в честь её же), одно вступительное стихотворение и одно завершающее, знаменитый «Бармаглот», стихотворение от Шмеля в Парике и два стихотворения-загадки. Эти стихотворения дотошно прокомментированы — все кроме одного. В одном стихотворении Ермолович не усмотрел ничего интересного ни для себя, ни для читателей. А между тем это стихотворение — одно из самых интересных в книге и подлинный образец поэзии нонсенса, не сравнимый в этом качестве даже с «Бармаглотом», текстом совершенно иной природы.

Кстати о «Бармаглоте». Ермолович вставил в свой текст перевод Татьяны Щепкиной-Куперник из её старого перевода «Зазеркалья» — известное стихотворение «Верлиока» (с. 45). Такой шаг — несомненная удача Ермоловича. «Верлиока» весьма хорош, полон почти кэрролловских словесных трюков и не должен быть забыт отечественным читателем. Портит дело педантский комментарий; в нём профессор не столько хвалит «Верлиоку», сколько ругает «Бармаглота» Дины Орловской. Эта последняя и впрямь не ахти какая переводчица, но её «Бармаглот», хоть и нуждается в некоторой доработке, совершенно не зря стал хрестоматийным.

Тут как раз время продолжить о Дине Орловской в связи с Ермоловичем и с двумя стихотворениями-загадками. Второе из них находится в главе IX «Королева Алиса» (с. 245); оно про устрицу. То есть это разгадка у него «устрица», как справедливо указывает Ермолович в комментарии. Сам он узнал о такой разгадке из демуровской книги, где Нина Михайловна подробно рассказывает, что вначале ни она сама, ни Дина Орловская не знали, что это стихотворение представляет собой загадку, а потому второй из них пришлось впоследствии переделать свой перевод, — первоначальный вариант никак на устрицу не намекал. Итак, Ермолович узнал от Демуровой всю историю: и что это загадка, и какова отгадка, и что эта отгадка была напечатана в журнале «Fun» ещё в 1878 году, и всё прочее (см. с. 321 его книги). Но самым поразительным в этой истории является факт неведения Ермоловича насчёт того, о чём ему НЕ говорят. Насчёт того, что в книжке есть и другое стихотворение-загадка. Дело в том, что Демурова, а тем более Дина Орловская, сами о том не догадывались. И вот это второе стихотворение-загадка — оно единственное осталось в книге Ермоловича никак не прокомментировано.

Это стихотворение — из главы про Шалтая-Болтая, та самая Песенка, которую он спел, чтобы повеселить Алису. В своё время Дина Орловская перевела её, не зная что к чему, как и стихотворение про устрицу, и теперь вот Ермолович… Как же поработал профессор над этим стихотворением? Начинает он его так:

Зимой, когда белы поля,
Я песнь пою тебя лишь для (с. 155).

Такого не позволяла себе даже Дина Орловская (да и Демурова всё равно бы ей не позволила)! Профессор понимает, что в этом стихотворении что-то должно быть, что оно неспроста Кэрроллом написано. Но, не зная, что бы это было такое, Ермолович с горя просто ставит с ног на голову синтаксис. Не в этом месте, профессор! Сейчас скажу, в каком. А тут — тут достаточно просто грамотно написать подстрочник, и перевод состоится:

Зимой, когда белы поля,
Я спел, тебя повеселя.
Весной, когда сады в цвету,
Я примечания прочту. (А. М.)

(И ведь как подходят эти слова самому профессору!) Ещё два простых двустишия Вступления и — тема:

Я шлю записку в море: «Рыбы!
Вы это сделать не могли бы?» (Ермолович, там же.)

Неверно! Шалтай-Болтай говорит нечто другое:

Послал я рыбкам как-то раз
Записку: «Это мой приказ!» (А. М.)

Иными словами, приказом является не какое-то словесное повеление, приказом является сама записка как таковая — предмет в суггестивной роли. Остановимся на этом месте, поскольку следует отметить следующее. Отсюда тянется ниточка к разъяснениям Белого Рыцаря насчёт его песни «Сидящий на калитке»: (в переводе Ермоловича) «Название этой песни именуется „Глаза морской рыбёшки“. Так только именуется название этой песни, а само название — „Древний старичок“. Песня называется „Средства и способы“, но это она только так называется, понимаете? Сама песня — это „Сидящий на калитке“, и её музыку я сочинил сам». Повторяем, Ермолович не комментирует Песенку Шалтая-Болтая, зато он вот как комментирует эти слова Белого Рыцаря: «В диалоге о многочисленных названиях песни некоторые исследователи находят философский подтекст, включая тезис математической логики о том, что у имени (названия) может быть и своё имя. На мой взгляд <…> пассаж, в котором каждая из синонимических фраз получает отличное от других значение, — всего лишь образец нонсенса, тем более что со строго научной точки зрения, как отмечает Р. Холмс <…>[, — запятая у Ермоловича не стоит — А. М.] последняя реплика Рыцаря перед исполнением песни некорректна: за словами „Сама песня — это…“ должна следовать песня как таковая, а не очередное название» (с. 305, прим 87).

Осмелимся утверждать, что 1) последняя реплика Рыцаря вполне корректна, 2) математическая логика здесь ни при чём, 3) Ермолович не вник в слова Белого Рыцаря и 4) Роджер Холмс также совершенно не понял сути дела.

Ермолович счёл, что все эти выражения — «Глаза морской рыбёшки», «Древний старичок» и так далее — суть «многочисленные названия песни». Это не так, это совсем не то, что говорит нам Льюис Кэрролл устами Белого Рыцаря: название у песни всего одно — «Древний старичок». Что касается Роджера Холмса, который в середине XX века попросту отрицает, что песня может быть не только самой собой, но и собственным именем («Сидящий на калитке»), так в то время наука семиотика на Западе находилась, очевидно, в зачаточном состоянии. Вещь несомненно может являться не только самой собой, но и чем-то другим, а именно знаком некоего третьего, в том числе и его именем (а Белый Рыцарь указывает нам, что это третье может равняться также и первому, в нашем случае — той же самой песне). Понимал ли это Кэрролл за двести лет до того, как профессор Ермолович взялся его комментировать? Трудно сказать определённо, и всё же в случае Кэрролла такой ход мысли не невозможен. Иными словами, и песня Белого Рыцаря, и записка Шалтая-Болтая представляют собой вещь в качестве слова. В английской литературе такая ситуация встречается не впервые. Вспомним встречу двух лапутянских философов из Третьего путешествия Гулливера: каждый из них нёс за плечами мешок, набитый различными предметами, и разговор они вели между собой, демонстрируя друг дружке поочерёдно эти предметы, чтобы таким образом вообще, намеренно, исключить слова из употребления.

Продолжим исследование Песенки Шалтая-Болтая. Рыбки шлют ответ на записку. Ермолович пишет об этом так:

Из моря рыбки отвечают
(От них письмо я получаю).

(Неуклюжая попытка добиться хотя бы тавтологической рифмы! – А. М.)

И вот какой дают ответ:
«Мы не пойдём на это, нет!»

Вот в этом-то месте и надо было заставить синтаксис покувыркаться! Причём сделать это совсем не сложно, достаточно лишь опять грамотно выписать подстрочник, хотя бы так:

В ответе было, на беду:
«Не можем выполнить, ввиду». (А. М.)

Точка после «ввиду» соответствует обрыву речи после «because—» в оригинале. Тогда-то и Алисина реплика «Простите, я не совсем поняла» звучит совершенно уместно. И ещё второй раз нужно проделать с синтаксисом то же — в реплике Гонца на требование разбудить спящих рыбок. Ермолович пишет:

[Гонец] добавил без стыда:
«Я разбужу лишь их тогда…»

Это уже близко Кэрроллову замыслу. Дадим же и наш перевод:

Сказал он холодно вполне:
«Не добудиться их, за не…»

Можно было поставить «зане», но тут имеется в виду «за неимением одной вещи». Какой, сейчас увидим. Дело в том, что рассказчик решает сам разбудить рыбок. Он прихватывает с собой штопор и отправляется к рыбкам. Ермолович пишет:

Пошёл со штопором в руке —
Дверь оказалась на замке.
Я бился в дверь, стучал в окно,
На ручку нажимал я, но… (С. 157.)

На сим стихотворение заканчивается. «Последовала долгая пауза. „Это всё? — спросила Алиса. „Это всё. Прощай“» (с. 159). Ситуация не разъясняется ни Шалтаем-Болтаем, ни Ермоловичем. Это сделаем мы.

Для этого придётся вернуться к началу Ермоловичева перевода. Вспомним:

Я шлю записку в море: «Рыбы!
Вы это сделать не могли бы?»
Из моря рыбки отвечают
(От них письмо я получаю)…

Ермолович пишет про море. Море у Кэрролла, действительно, встречается, но вот в каком контексте:

I sent a message to the fish:
I told them «This is what I wish.»
The little fishes of the sea,
They sent an answer back to me (с. 154).

Заковыка в том, что это рыбки из моря, морские по происхождению, но в данный момент они уже не в море. Они — в консервной банке, которую в конце стихотворения и пытается вскрыть рассказчик, но не в состоянии этого сделать «за неимением» консервного ножа, — у него ведь только штопор.

III

Если мы продолжим разбор Ермоловичева перевода, то придётся обратить внимание на неудачное словоупотребление. Это значит, во-первых, что не все слова у него к месту. Вот, например, первый куплет песни «Королева Алиса»:

В зазеркальном Алиса сказала краю:
«Я в короне, со скипетром нынче стою.
Так пируй, зазеркальный народец честной,
С королевами: Чёрною, Белой и мной!»

Наполни бокалы — гуляй не робей! и проч. (с. 239)

Совершенно неуместная былинность! А ведь на с. 268, в 9-м пункте комментария Ермолович осуждает «частушечный», по его мнению, стиль «Бармаглота» Дины Орловской и «ещё более частушечный» вид «Тарбормошек» Ал. Щербакова.

Над собственным текстом Еромолович не работает, отчего допускает, во-вторых, непрошенные рифмы, как, например, на с. 117 в главе V «Шерсть и вода»: Алиса осуждает состояние волос Белой Королевы, и — «В них даже щётка застряла, — вздохнула Королева. — А гребёнку я вчера потеряла». Этот случай — не единственный в книгах Ермоловича. Рифмы вылезали у него даже в стихотворении «Фотосъёмка Гайаваты» из книги «Охота на Угада», а ведь стих «Фотосъёмки» — белый. Коснёмся самого названия главы V «Шерсть и вода». У Демуровой тут — «Вода и вязание», поскольку и у Кэрролла — «Wool and Water», любимый англичанами приём аллитерации.

Неудачен пассаж «чтоб люди делались жирны» в песне «Сидящий на калитке». Вот это место:

Я думал: как бы мне блины
Внедрить в меню народа,
Чтоб люди делались жирны,
Толстея год от года? (С. 203)

Смысл предложения из той же песни «Мне в уши речь его вошла // Водою в решето» ясен, но написано неуклюже. В оригинале, разумеется, чётко: «прошла сквозь мой мозг как вода сквозь решето» (с. 201 и 200 соответственно). Чуть далее неуклюжие строки «Снимаю с веток крабов» и «Прокипятив в вине» с нагромождениями согласных «к-кр» и «в-в-в» (с. 205). Восприятие последнего куплета из-за его переусложнённого устройства оказывается весьма трудоёмким:

С тех пор, лишь суну пятерню
Случайно в клейкий лак
Или надену на ступню
С другой ноги башмак[,]
Или на ногу уроню
В сто фунтов весом плитку (!) —
Всплакну я, вспомнив старика:
Седой — белее молока,
Добра, тепла его рука,
А на лице, как у хорька (?),
Горят два глаза-уголька,
А в них ужасная тоска,
И он качается слегка,
Но речь его дика, вязка,
В ней нету смысла ни клочка (?);
Бубнит под нос исподтишка,
Храпит, фырчит, как два (!) быка…
В тот летний вечер у мостка,
Усевшись на калитку.

Сумбуру этих коленец хочется противопоставить кэрролловскую ясность демуровского перевода — или, вот же, перевода Щепкиной-Куперник:

С тех пор, когда случайно в клей
Я пальцем попадаю,
Или в башмак, спеша скорей,
Не с той ноги влезаю,
Иль гирей многофунтовой
Я придавлю мизинец свой —
Я плачу в страшном горе:
Мне вспоминается тогда
Старик, пропавший без следа,
Чья голова, как лунь, седа,
Чья речь журчала, как вода,
Чей взор был ясен, как звезда,
Глаза горели ярче льда,
Кто тихо восклицал: «Беда!»,
Сгибаясь словно от стыда,
Кто говорил не без труда,
Как будто бы во рту еда,
Кто, словно ворон из гнезда,
Зловеще каркал: «Никогда!»,
Храпя, как буйвол, иногда,
В давно прошедшие года,
Усевшись на заборе.

О Ермоловичевом переводе этого стихотворения следует сказать ещё вот что. В оригинале стихотворение насыщено специально отобранными реалиями вроде знаменитого масла для волос «Macassar Oil», не менее знаменитого висячего Менайского моста и проч. Многие реалии вошли в текст стихотворения и в комментарии, а вот назывные реалии, хоть и вошли, но оказались не названы: так, в переводе есть мост, но он не назван Менайским, которого даже в комментариях нету, вместо масла «маккассар» переводчик использует слово «бриолин». Это нехорошо; песня Белого Рыцаря много теряет в смысле включённости в литературный контекст, о чём на словах так заботится Ермолович, — ведь, допустим, масло «макассар» упоминается уже в «Паломничестве Чайльд-Гарольда».

Неудачно словцо «медленная» в реплике Чёрной Королевы «Какая медленная страна!» о нашем реальном, незазеркальном мире (с. 65. Именно сразу вслед за этой репликой Королева и разъясняет: «У нас [в Зазеркалье], знаешь ли, приходится бежать изо всех сил, только чтобы остаться на месте»). У Демуровой тут, конечно же, слово «медлительная». Несколько далее на этой странице мы читаем: «[Королева] вынула из кармана мерную дюймовую ленту и стала делать какие-то замеры на земле, вбивая то там, то сям колышки». Монструозное словосочетание «мерная дюймовая лента» соответствует Кэрролловой «ribbon marked in inches», звучащей совершенно ненатужно. А ведь в комментариях к «Стране чудес» Ермолович выражал опасение, что даже словосочетание «подзорная труба» окажется непонятным детям. К чему же тут слово «лента» со сразу двумя прилагательными, которые сами нуждаются в разъяснении и отдают канцеляритом? Как естествен этот пассаж у Демуровой: «Она вынула из кармана ленту с делениями и принялась отмерять на земле расстояния и вбивать в землю колышки». «Через два ярда (так записывает далее Ермолович королевины слова) я дам тебе указания». Зачем русским детям непонятные «ярды»? И вообще, мы в сказке или в райисполкоме? У Демуровой: «Вот вобью ещё два колышка и покажу тебе, куда ты пойдёшь». Настолько безыскусно, что в высшей степени художественно! «Надеюсь, жажда утолена?» (продолжает Ермоловичева Королева). Кто его учил так писать! Ведь русской художественной речи страдательные конструкции противопоказаны! Да, слова «жажда утолена» есть прямой перевод Кэрроллова «thirst quenched», но какой же это непрофессиональный перевод! Ну, допустим, что Нина Демурова и впрямь наградила Чёрную Королеву толикой собственного добродушия («Надеюсь, ты больше не хочешь пить?»). Но у Щербакова и то: «Надеюсь, вы утолили жажду?» У Владимира Орла: «Значит, с жаждой мы покончили?» У Леонида Яхнина: «Значит, жажда прошла». Ни один из этих «непрофессиональных переводчиков» не стал связываться со страдательными конструкциями: их переводы предназначаются для детей и их родителей, а не «для изучающих английский язык, литературу, лингвистику и переводоведение, а также для переводчиков-профессионалов» (с. 261). Ну, уж последние-то над Ермоловичевыми переводами способны только посмеяться.