Сейчас мы рассмотрим книгу издательства «Auditoria» «Охота на Угада и другие странные истории», перевод с английского Дмитрия Ермоловича, издание 2015 года. В Предисловии Ермолович, сославшись на «так называемое полное собрание сочинений Кэрролла» (т. е. на книгу «Полное иллюстрированное собрание сочинений Льюиса Кэрролла в одном томе»; оно и в самом деле отнюдь не полно), совершенно справедливо указывает, что «часть этих текстов считать переводами нельзя: они не выдерживают критики ни по переводческим, ни по литературно-поэтическим критериям, содержат грубые смысловые ошибки и страдают неизбывным косноязычием» (с. 18), и переводчику «очень хотелось бы избавить Кэрролла» от печальной участи предстать в глазах русских читателей, по выражению Демуровой, «неумным и плоским». Мы вынуждены констатировать, что тексты Ермоловича, с которыми опусы из «Полного собрания» не идут ни в какое сравнение, не превосходят в литературном и смысловом отношении переводы Льюиса Кэрролла, принадлежащие перу отечественных переводчиков, бравшихся за данного автора до него. В доказательство дадим краткий разбор.

Вот начало поэмы «Три голоса»:

Он ни о чём не горевал,
Мотивчик тихо напевал,
И ветер с моря обдувал

Ему лицо... (с. 85)

Три подряд глагольные рифмы, да ещё настолько однотипные, — ужаснейший моветон. Многие другие строфы ничем не лучше. Вторая строфа — ничего, но в третьей мы видим ученический приём — рифмы на слово «скала». И впрямь для начинающих это очень удобное слово: оно позволяет тот час законно привлечь любую глагольную рифму. Далее:

Поймав её суровый взгляд
Он что-то буркнул невпопад,
Поскольку зол был, а не рад (с. 87) —

последняя строка вообще не стих, это дурная проза.

Утрачен шляпой лоск и цвет —
Пять фунтов брошены в кювет!
А он был позван на обед (там же) —

допустимо ли французское слово «кювет» в данной ситуации перевода с английского на русский?

Туго даётся переводчику рифмовка, а ведь Кэрролла надо рифмовать чисто. У переводчика же встречаем такие вот рифмы: «клетка — интеллекта — крепко» (с. 97), «мысли — вышли» (там же), «потекли — любви» (с. 125), каламбурные рифмы типа «рядом — рад им» (с. 97) и проч. Вновь глагольные рифмы:

Он поражён, он всё забыл,
Прибой слова его забил,
В пещере гулкой раздробил. (С. 99.)

Как это неудачно! Вообще же длинное стихотворение «Три голоса» следует переводить живо и игрово, иначе оно заставить читателя зевать. Читатель, пожалуй, примет его за пример чистой дидактики и подивится — охота ж был Кэрроллу его писать, а переводчику переводить! Нет, это весёлое стихотворение! И перевод тоже должен быть весёлым. Без всякой тягомотины вроде «Поскольку зол был, а не рад». Приведу свой перевод начала.

Он песню радостную пел,
Был весел смех его и смел,
А с моря ветер прилетел;

Лихим наскоком молодца,
Коснувшись дерзко и лица,
Он шляпу с головы певца

Смахнул, — и вот она у стоп
Какой-то девы, что как столп
Сперва стояла, хмуря лоб,

А после длинный зонт рывком
Воздела и вперёд штырьком
Вонзила в тулью прямиком.

Поддев, в его направив бок,
Полей порвала ободок,
А взгляд был холоден и строг.

Он как в угаре подбежал,
Но грубых слов поток сдержал,
Промолвил только, дескать, жаль

Хорошей шляпы — не секрет,
Как дорог нынче сей предмет;
А он на званый шёл обед.

«Обед! — (Был кислым девы тон.) —
Не просто ль к праху на поклон,
Что на тарелках разложён?»

Со смыслом, как ни посмотри,
Словцо, хоть заключай пари;
И обожгло его внутри.

Ну в самом деле: вместо «проткнула», «вернула», «смяв», «поддев», «буркнул невпопад», «зол был, а не рад» следует использовать выражения «воздела — вонзила», «подбежал — сдержал» и конечно — «обожгло внутри», что в точности по-кэрролловски.

Ещё недочёты таковы. Во-первых, парадоксальное сочетание излишнего буквализма с чрезмерной вольностью. Возьмём следующую строфу оригинала:

And she “Yea so? Yet wherefore cease?
Let thy scant knowledge find increase.
Say ‘Men are Men, and Geese are Geese.’”

«Перевод» Ермоловича:

«Гусь — это гусь, орёл — орёл».
(Подумал он: «Нет, я побрёл…»,
Но эту мысль переборол.) (С. 89.)

Выражение «Men are Men, and Geese are Geese» передаёт с сохранением одного лишь Гуся. Между тем здесь «гусь» — это то же, что наше «баран». Разве нельзя перевести так:
«Баран бараном, волком волк»? С другой стороны, выражения, которые нужно перевести буквально, вдруг начинают пугать переводчика, и он предпочитает пересказ. Вот ещё одна строфа:

“In all such theories”, said he,
“One fixed exception there must be.
That is, the Present Company.”

Соответствующая строфа в нашем переводе:

«Ну, это к вам не подойдёт:
Ведь всем известно, — молвил тот, —
Присутствующие не в счёт».

Последняя строка — пословичная, часто встречающаяся в английской литературе; переводчик должен перевести её едва ли не дословно, чтобы сделать узнаваемой для тех, кто станет читать книги по-английски. Дмитрий Иванович отделывается пересказом.

Перейдём к «Затянувшемуся сватовству». Название переведено неверно, тут не сватовство, но ухаживание. Стихотворение заявлено нам шедевром. Откуда следует, что это именно шедевр? Его сюжет заключается в том, что в дом к одной девушке заявляется некий человек, объявляет ей, что уже тридцать лет за ней ухаживает, получает совет немного подождать и уходит, выразив намерение поухаживать ещё, но уже не так долго, — лет двадцать. Эта история пересказана нам Дмитрием Ивановичем гладкими стихами; стихи вправду чересчур сглажены, и это вправду именно пересказ. Кэрролловского шедевра мы тут не видим, то есть кэрролловской стиховой весёлости. Ведь весёлость Кэрролл заключил тут не столько в сюжет, сколько именно в версификацию.

Дама любила стоять у окна,
Пёсик ложился под ноги.
Через решётку смотрела она,
Кто там идёт по дороге.

Вот незнакомец стоит у дверей,
Дёргает он за звонок.
«Эй, попугай, говори же скорей,
Не отпереть ли замок!» (с. 123) —

и далее в том же духе, который спустя несколько строф становится нудным. А что если оживить стих, чтобы стало по-кэрролловски? Ведь стих Кэрролла здесь отнюдь не монотонен. В нём, кстати, имеются внутренние рифмы, за ничтожным исключением отсутствующие в переводе. Привожу свой вариант.

Девица одна у решётки окна
Стояла с собачкой у ног.
За улицей тихо следила она,
Там люд прохожий тёк.

«К дверям какой-то подошёл
И трётся о косяк.
Совет мне дай, мой попингай,
Впустить его, иль как?»

Зачёлкал мудрый попингай,
Кружа под потолком:
«Впусти, раз так — пришёл, никак,
К тебе он женихом».

Вошёл в гостиную чудак,
Смиренно, как во храм.
«Признали? Я — тот, кто из году в год
В любви был верен вам».

«Но как же мне было про то прознать?
Давно б сказали вы!
Да, как было, сударь, про то мне знать?
Не знала я, увы!»

Сказал он: «Ах!» — и уже на щеках
Солёных слёз ручьи.
«В неделю по разу, по нескольку раз
Признанья летели мои.

Колечки вспомни, госпожа,
На пальцы посмотри.
На сердце руку положа —
Послал семь дюжин и три».

«Тут спору нет, — девица в ответ. —
Моей собачке свит
Из них поводок, златой ручеёк —
Глядите, как блестит».

«А как же пряди, пряди где,
Концы моих чёрных волос?
Я слал их по суше, я слал по воде,
И к вам почтальон их нёс».

«И тут спору нет, — девица в ответ. —
Побольше б таких кудрей.
Я их в тюфячок, а тот — под бочок
Собачичке моей» —

и проч.

«Охота на Угада» (так называет Ермолович в своём переводе Снарка) не лучше. Очень много невнятицы и слов, призванных ради заполнения размера и создания рифмы, но не отвечающих ни оригиналу, ни здравому смыслу читателя.

Но после отплытия как-то с утра
Признался он не без подвоха,
Что может забить одного лишь Бобра —
И Боцману сделалось плохо. (С. 37.)

Как понять «признался он не без подвоха»? В «признании» был какой-то «подвох»? Какой же? На сей счёт читатель не встретит ни одного разъяснения. Да в оригинале и не было никакого подвоха, а одно лишь признание.

Он множество раз непонятный приказ
Команде своей отдавал:
Пусть курс корабля будет лево руля,
Но вправо крутите штурвал (с. 43) —

это вообще что-то невиданное по части чуши. На самом же деле в оригинале здесь отменная игра слов и совершенно ясный, хотя и игровой смысл:

He was thoughtful and grave—but the orders he gave
Were enough to bewilder a crew.
When he cried “Steer to starboard, but keep her head larboard!”
What on earth was the helmsman to do?

Приведём наш перевод:

Был он страстный моряк, но командовал так,
Как не снилось в кошмаре иному.
Он кричал: «Выше нос — доберёмся до звёзд!»
Что ли, в небо рулить рулевому?

(Имеется в виду, что на земле — Whan on earth was the helmsman to do? — рулевому и впрямь делать нечего, его место едва ли не на небесах, поскольку его имя Boots в написании Bootes является также английским наименованием созвездия Волопаса; таково разъяснение данного места одного западного кэрролловеда.) Но вновь к тексту Ермоловича.

Вот лёд ему дали, затем мармелад,
С горчицей бисквит ему дали,
Разумных советов, зелёный салат,
Загадки ему загадали. (С. 49.)

Если переписать это прозой, то получаем: «Ему дали разумных советов». Тут неладно с синтаксисом. Впрочем, Ермолович иногда пишет напрямую прозой, которую пытается выдать за стихи. Таковы некоторые его стихотворные строки: «Стал Боцман суров и ему говорит...» (с. 55), «С тех пор наши Бойневладелец с Бобром // Дружили...» (с. 71), «Когда открыл рот адвокат» (с. 75). А вот образчик невнятности целой строфы:

Так что же наделала эта свинья?
Все поняли, в чём криминал,
К концу трёх часов, что, систему виня,
Угад-адвокат выступал (с. 73) —

к чему тут отнести «что»? И далее:

Присяжные к выводам сразу пришли,
Не зная ещё обвиненья,
И бросились громко они, как могла,
Высказывать разные мненья (там же) —

тут, значит, стих такой: «И бросились громко они, как могли». Громко бросились? Нет, — оказывается, бросились громко высказывать мненья. Ну можно ли так грубо рвать осмысленные словосочетания!

Встречаются и инверсии, казалось бы, современной поэзией давно изжитые. Но дело в том, что Ермолович, как мы видели, слабо владеет техникой версификации. И получаем строки вроде «Попадали, мёртвые словно» (с. 75).

Вновь ужасный стиль в предпоследней строфе перевода поэмы:

Искали до ночи, смотрели вокруг,
Но даже следа не нашли
Того, что с Угадом встречался их друг
На этом участке земли. (С. 83.)

Не нашли следа того... того... в общем, непонятно чего это должен быть след... Но ведь тут имеется в виду некоторое абстрактное событие — встреча двоих; так вот речь идёт у переводчика о «следе» этой встречи... Тут и усложнённый синтаксис, и смысловая невнятица.

Иногда Ермолович следует уже заведённому «снарковедами» обычаю. Строки The Boots and the Broker were sharpening a spade— // Each working the grindstone in turn… он переводит так: «Браковщик с Башмачником стали вдвоём // Лопаты точить остриё». Эта совершенно ненужная на охоте «лопата», повторим, давно кочует из перевода в перевод. Ну, да: таково в любом англо-русском словаре самое первое значение слова spade. Но ведь тут это явно другой предмет, — и если по словарю, то ‘разделочный нож’!

Мы уже цитировали Ермоловичево предисловие к сборнику. Обратимся к нему вновь. Ермолович длинно рассказывает историю того, как он пробивал свой перевод Кэрроловой «Охоты на Снарка» в печать, и попутно старается убедить читателя — а скорее всего, и самого себя, — что этот перевод хорош. Он даже выставляет копию отзыва об этом переводе, отзыв написан Марией Фёдоровной Лорие. Но что же пишет Мария Фёдоровна? Что работа Д. Ермоловича является лишь «удачным подступом» к «задаче перевода» этой поэмы на русский язык (с. 13). Увы, Ермолович не видит всей недостаточности такой «похвалы». Впрочем, в Предисловии и иного рода удивительные неточности, странные для специалиста в области перевода и в области английской культуры. «Колледж „Крайст Чёрч“ — один из наиболее аристократических вузов Англии», — пишет Ермолович на с. 6. Во-первых, Крайст Чёрч как название не берётся в кавычки; во-вторых, название «Крайст Чёрч» не имеет своим денотатом понятие соответствующего колледжа; в-третьих, не «колледж при Крайст Чёрч» (так говорить вернее!) является «вузом», а «вузом» является Оксфордский университет, в котором колледжи — это просто такие здания, где некоторые студенты и некоторые преподаватели Университета «вместе спят». На той же странице Ермолович также утверждает, что студенты Крайст Чёрч были обязаны давать обет безбрачия. Это утверждение формально верно, только надо же пояснить, что оксфордские Students — это вовсе не наши студенты, а нечто не имеющее отношение к собственно студенчеству.

Комментарии к поэме я бы охарактеризовал как вычурные, то есть многословные, зачастую избыточные и уже оттого неминуемо где-то и глуповатые. Например, по поводу стихотворения «Морж и Плотник» переводчик пишет: «Стихотворение является подражанием поэме Томаса Гуда „Сон Юджина Эрама, убийцы“, однако не пародирует её, а лишь использует её размер». Так чем же, всё-таки, является «Морж и Плотник» по отношению к «Сну Юджина Эрама»? Переводчик хотел, вероятно, сказать, что Кэрролл всего лишь использует стихотворный размер Томаса Гуда. Зачем же путанные определения: «подражание», «не пародия» и проч.? И вообще, тот метод, с помощью которого Кэрролл привлекает Томаса Гуда, называется перепевом, — пусть «доктор филологических наук Д. И. Ермолович» впредь знает.

Зачем-то Ермолович переиначивает имя Эдварда Лира, пишет «Эдуард». Ведь это уже педантство. Так он и Вальтера Скотта начнёт писать как «Уолтер Скат»!

Почему же перевод Ермоловича столь нехорош при правильности его целеполагания — изложить, наконец, Кэрролла осмысленно и некосноязычно? Нам кажется, что ответ содержится в Предисловии к сборнику «Охота на Угада». «Сказка об Алисе в Стране Чудес (мы привыкли к тому, что у Демуровой второе слово пишется со строчной буквы: «Страна чудес»; отчего было этому не следовать? — А. М.) <…> была первой книжкой, прочитанной мною на английском языке. Это случилось, когда я только начал изучать английский в школе. (По-русски Кэрролла я не читал вообще никогда, если не считать позднейшего фрагментарного знакомства с переводами в силу профессиональной необходимости.) <…> В студенческие годы — в начале семидесятых годов XX века — я, можно сказать, не вылезал из Библиотеки иностранной литературы» (сс. 9—10). Отсюда мы можем вывести, что Ермолович, весьма умудрённый в английском языке, недостаточно опытен в русской литературной речи! — он слишком мало читал по-русски в годы учения. Оттого его труд носит характер ученичества и справедливо был назван лишь «подступом».